достаточное количество детей, чтоб отправлять их в детдом, — в общем, мама прибыла вовремя.
Я сидела в углу и, кажется, дремала, во всяком случае, когда я подняла голову, передо мной стояли мама и братишка с дохлым раком в руке, которого он тут же мне хвастливо продемонстрировал.
На станциях, в поездах, в столовых — везде люди, вырванные из своих привычных мест, потерявшие родных, близких, дом, нажитое добро, не знающие, что с ними будет завтра, говорили о войне, о коварстве немцев, об их подлом нападении, несмотря на то, что только что с ними был заключен договор о ненападении. Мирный договор.
Где искать родню, если их город или деревня заняты? Успели ли они уехать, что с ними? Где приклонить голову?
Где мужья, братья, отцы, которые в первые же дни ушли защищать отечество? Как с ними списаться, как разыскать их? Живы ли они?
Но, несмотря на все, не было паники, не было павших духом. Наверное, опять-таки потому, что это была общая беда, плохо было не одному — всем.
На каком-то из перегонов, видимо очень близко к военным действиям, с нами в купе ехала женщина в военной форме. Она учила нас, как вести себя в случае налета вражеской авиации. Надо ложиться на пол. А когда поезд остановится — выскочить, отбежать от поезда подальше и лечь на землю. Я смотрела на грязный пол в вагоне и думала, что ни за что не лягу, что в случае чего присяду на корточки. Даже место себе подыскала — под столиком.
Хотя и с некоторым страхом, но больше с любопытством ждала я бомбежки. К великому счастью, эта чаша нас миновала.
Очень много было разговоров о шпионах, и диверсантах.
Ехали мы как-то с семьями военных, кажется из Чернигова. Мы оказались в купе, где расположилась все знающая, всех поучающая и всех обрывающая злая, категоричная дура.
Она, например, объясняла кому-то: «Есть два зеленых цвета — просто зеленый и салатовый». Или: «Люди делятся на три сорта: брюнеты, блондины и все остальные — шатены». Говорила она обо всем твердо, категорично, и, как правило, никто ей не возражал, то ли понимая бесполезность этого, то ли не желая связываться.
Я один раз по неопытности попробовала это сделать. В вагоне было очень душно. Мы обливались потом. Она сидела и обмахивалась платочком.
— Жарко, как на Южном полюсе.
— На полюсе холодно, — наивно поправила я ее.
Она могла просто не заметить моего замечания, но она заметила.
— Девочка, — сказала она, глядя мне куда-то в колени, — есть два полюса — Южный и Северный. На Северном действительно холодно, а на Южном, — подчеркнула она, — на Южном жарко. Ты в каком классе учишься?
— Седьмой кончила.
— Семь классов кончила, а таких вещей не знаешь. Стыдно. Очень стыдно.
Я растерялась. Смутилась. Учителя и учебники говорили, что Южный полюс — это Антарктида, это вечные льды. Они же не могли ошибаться. Выходит, эта женщина не знает того, что известно даже мне.
С детских лет мне внушалось почтение к старшим, внушалось, что взрослые все знают лучше, чем дети, умнее их. И вот — нá тебе. Это было открытием.
А вскоре опять произошел разговор.
— Мама, — спросил ее сын, мальчик лет шести-семи. — А немцы на каком языке говорят — на немецком?
— Конечно, не на русском же. Американцы говорят на американском, французы на французском, а немцы на немецком.
— Американцы говорят на английском, — сунулся братишка, который к тому времени уже окончил первый класс.
Она покачала головой и даже причмокнула, удивляясь тупости ленинградских детей. Вероятно, из педагогических соображений, в основном из-за сына, она сочла нужным разъяснить:
— На английском говорят в Англии, а в Америке — на американском.
Наверное, никого из взрослых в купе не было, потому что и в этом случае никто ей не возразил. Я тоже молчала.
По-моему, она презирала людей, смотрела на всех прищуренными глазами с легкой усмешкой. А люди ее как-то побаивались. Нас она окрестила «дачниками» после того, как мама поведала в купе нашу горестную одиссею. Относилась она к нам неприязненно. И сейчас не могу понять — почему.
Так вот она рассказывала, что самолично передала в органы безопасности уже несколько вражеских лазутчиков. У нее, мол, особый нюх на шпионов. Рассказывала она, как на огороде поймали женщину в красном бархатном платье (почему она на огороде была в бархатном платье?). Женщина лежала между грядками и то раскидывала руки, то съеживалась в комок, словом, подавала сигналы вражеским самолетам, так как неподалеку находился военный объект. Кажется, она первой увидела эту шпионку.
Кто его знает, может, в этом что-то и было, но уж больно много она разоблачила шпионов. Больно она была прозорлива.
Ехали мы в последнем вагоне. В тамбуре хвоста стояла пара. Оба в годах, лет за сорок. После рассказов нашей попутчицы пара показалась мне странной. Во-первых, без всяких вещей. Во-вторых, женщина держалась как-то брезгливо, сторонилась, когда на остановках мы мимо них проходили из вагона. Возможно, она боялась вшей. Но почему мы не боялись? Не сторонились друг друга?
В основном женщина молчаливо сидела на ступеньках нашего медленно движущегося поезда, держась рукой за поручень. Он, крупный мужчина, холеного вида, стоял сзади. Куда они ехали, кто они?
Поезд остановился неожиданно. Мы все высыпали в тамбур.
— Интересно, долго простоит поезд? — ни к кому не обращаясь, так просто, сказала я.
Он вдруг ответил:
— Поезд остановился не на станции, значит, может тронуться в любую минуту.
Мне показалось, что он сказал это чересчур чисто и чересчур четко. В купе я поделилась своими наблюдениями. Злюка тут же сказала, что уже обратила внимание на этих людей.
После какой-то крупной станции, когда поезд уже шел, кто-то заметил, что этой пары нет. Значит, они потому находились в тамбуре, что им недалеко было ехать.
— Не потому, — громко, с торжествующей усмешкой сказала Злюка. — Просто я сходила куда следует и заявила про них. Их задержали. У мужчины оказался пистолет. Понятно?
Я из окна вагона видела этого мужчину на станции, он шел по перрону, один. Почему-то мне казалось, что он шел уже после отправления поезда. Как же его выпустили, если у него был пистолет? Я ли ошиблась, врала ли Злюка — кто знает?
Нас Злюка терроризировала. «Вы с дачи едете, а мы эвакуированные. (Впервые услышала я это слово.) Уж как-нибудь до дома перебьетесь». И она укладывала своего сына на нижнюю полку, сама ложилась наверх. Мы втроем теснились на одной нижней, потому что
